Вач развел руками.
— Не, — виновато сказал он.
— Ну, ладно. Что поделать, нет так нет.
— Вач, — сказал бывший стражник.
— Чего? Сам ты фац!
— Вач, — повторил толстяк, стукнув себя в грудь. — Я.
— А, это тебя звать так?
Толстяк кивнул, неловко хлопнул ваганта по плечу, так что тот чуть не упал, и пошел прочь по дороге.
Когда звуки шагов стихли, Бард Бреси совсем запечалился, свесил голову, Снег падал на могилу. Кровь на доске давно засохла, но все равно к буквам пристало немного земли, они стали видны четче. Бард пригляделся.
— Э! — он бросился за толстяком, фигура которого как раз исчезла в ельнике. — Погоди, Кабан, я прочел!
Он сделал несколько шагов, метнулся назад, посмотрел на полускрытый снегом силуэт горы, опять бросился к ельнику, снова вернулся, всплеснул руками...
Что-то звякнуло. Бард сунул руку за полу кафтана, подергал и вытащил кошель. Развязал его и уставился на золотые монеты, драгоценные камни, броши и медальоны.
Вагант раскрыл рот, поднял голову, глядя на ельник.
— Нет, но я же должен ему сказать! — воскликнул он с таким выражением, будто убеждал самого себя, что этот повод и впрямь важен, что именно потому он и хочет сделать то, что собирается сделать. — Хотя Кабан, он же глупый, я сразу понял, вдруг забудет или передаст неправильно? Или вдруг эта, которая в фургоне, не поймет? — Бард Бреси вновь глянул на гору и наконец решился. Запахнув кафтан, он побежал к ельнику, крича:
— Погоди, Кабан! Я иду! Вач, слышишь? Там еще написано: «Скажи ей, что я солгал»! Ты слышишь, друган? Я с тобой, я тоже иду!
ЭПИЛОГ
Теперь глаза открыты.
Впрочем, они были открыты давно, но только сейчас он начал осознавать, что вокруг.
Там нечто странное, хоть и приятное. Тепло, влажно и тихо, только сверху что-то стучит — глухо, быстро. То мягкое и теплое, внутри которого он находится, вдруг начинает сдвигаться, сжимает...
Внизу возникает движение, рывки. Глухие удары сверху учащаются, он слышит далекий, приглушенный крик.
Толчки все сильнее, это неприятно. Его переворачивает, что-то стягивается вокруг, податливые стены сжимаются сильнее, давят. Он недоволен, он дергается. Ведь было так хорошо, уютно и покойно — и вдруг этакая свистопляска. Стенки давят сильнее, толкают куда-то, что за кошмар, и ведь он даже не может кричать, только извиваться. Удары вверху становятся очень громкими, словно то, что издает их, вот-вот разорвется. Темное и теплое исчезло, что это? Какой ужас, что-то яркое, слепит со всех сторон, куда подевался уютный мирок, какое страшное, невообразимое пространство! Он весь в теплой слизи, вываливается, задыхаясь, разевая рот, но не в силах вдохнуть, а вокруг-то — уродливые гиганты, чудовища, ревущие громогласно, и глаза их как солнца, а уж головы у них! Он извивается, дергает руками и ногами, но вдохнуть — никак, а тут еще один из монстров, самый страшный, самый кошмарный, склоняется к нему, жуткая рожа заслоняет все остальное — и вот тогда-то, перепуганный до полусмерти, устрашенный этим невообразимым циклопическим уродством, этой черной бородой, этими глазами навыкате и красным ртом, Трилист Геб орет на весь огромный мир.
И вспоминает, кто он, вспоминает, что происходило недавно, вспоминает, что умер... Умер? Оказывается, ненадолго...
А тем временем чудовищный тип с бородой хохочет, ревет от радости, и Трилист в ответ заходится плачем. К нему тянутся руки, опять больно, он уже не может кричать, зачем его вытащили на свет из темного и теплого, и что хотят от него великаны, и эта тетеха, здоровенная, как дерево, — для чего она поднимает его, кладет куда-то... Плещется вода, смывает слизь с тела, и становится как-то получше — Геб даже замолкает, лишь всхлипывает, моргая. Вот сейчас я немного оклемаюсь, встану и прибью тебя, безумный урод, хочет сказать он мужику с бородой, который маячит где-то позади тетехи. Но сказать ничего не может, лишь издает странные звуки, до того писклявые, что аж самому стыдно становится. А тетеха уже подняла Геба и кладет на мягкое, заворачивает его. Трилист хочет подвигать руками и ногами, намахаться ими всласть, выражая таким образом свое негодование, раз уж других способов не осталось, — да куда там, его спеленали, как...
Как кого?
Голоса, раньше казавшиеся грохотом каменных лавин, хотя и звучат все еще громко, но уже разборчивее. Почему же Трилист не понимает ни слова?
Его передают бородатому, тот склоняется, в улыбке изгибает полумесяцем кроваво-красный рот — и целует Геба. От гиганта идет сложный, состоящий из множества ароматов запах, и все это до того противно — и поцелуй, и запах, — что Геб вновь орет. Бородатый, кажется, лишь радуется его крику. Он поворачивает Трилиста к женщине, лежащей под покрывалом на широкой кровати, показывает ей, говорит что-то — она бледная и несчастная, она вроде бы даже плачет, но улыбается сквозь слезы.
Бородатый идет — Геб видит далекие своды, его проносят через двери, и все, что он замечает вокруг, все предметы и все происходящее, вызывает в памяти вереницу слов: «двери», «своды», «комната», «стены», «коридор»...
«Небо».
Но уже незримые пальцы мягко касаются воска его души — время перерождения прошло.
И пока его несут прочь от дома с высокими сводами, пока он, прижатый головой к плечу бородача, слушает голос, что-то говорящий ему, слова по очереди исчезают и все вокруг постепенно теряет смысл. Геб мучительно сопротивляется, пытаясь удержать в памяти знакомые образы, он еще помнит молодую женщину по имени Лара, помнит великий Город-На-Горе, помнит Шамбу и Аквадор... Аквадор? Что это означает? О чем он думал только что? Город... Он не знает, что такое го... Но не только стоящий за словом образ, а и само слово уже исчезло. Призрачные пальцы скользят, разглаживая воск, образы стираются, отпечатки пропадают, хотя Трилист пока понимает, кто он сам, знает свое имя.
А тем временем бородач, уже не такой жуткий, но все еще страшноватый, слишком твердый и неуклюжий для нежного, хрупкого тельца Геба, останавливается. Поддерживая широкой ладонью сморщенную лысую головенку, он поворачивает младенца и высоко поднимает. Он громко смеется. Он счастлив. Геб смотрит вниз, видит что-то белое под ногами бородача, а ниже, гораздо ниже — проступающее сквозь воду дно, и кроны, широкие, как острова, зеленые острова, вознесенные на могучих стволах. Его взгляд скользит по мелководью, все дальше и дальше, в пронизанную лучами синеву тентры, к размытой полосе, где небо сходится с океаном...
Трилист Геб видит бесконечность.
Впрочем, он теперь не знает значения этого слова. Он почти слепнет, как всякий новорожденный младенец, и больше не различает ничего. Вставший на краю облака вождь племени радуниц поворачивает сына лицом к небу, ветер развевает его одежды, солнце ярко озаряет его, и младенец в его руках — уже просто младенец. Призрачные пальцы скользят, они движутся легко и касаются нежно — и последние пятна исчезают с души.
На воске больше не осталось отпечатков, только два слова. Пальцы касаются их — и Трилист исчезает.
Последнее прикосновение — и пропадает Геб.
Призрачные пальцы отодвигаются, их больше нет.
Не осталось ничего, совсем ничего.
Теперь воск чист.
Совершенно чист.
Илья Новак
Магия в крови
ПРОЛОГ
Мертвую подземную тишину нарушил скрежет когтей о камни. По наклонной галерее быстро ползло крупное существо. Верхом на нем, сжимая ногами покрытые коротким черным мехом бока, восседала высокая женщина с факелом в руках.
В застывшем воздухе факел горел неровно и тускло. Женщина подняла его, чтобы видеть трех вооруженных кирками зомби. Получив приказ исследовать пещеры, она набрала отряд сообразно заданию. Казалось бы — что могло угрожать тем, кто и так давно мертв? Однако некоторые экспедиции не возвращались. Одному Праху известно, почему это случалось, с какими тварями пришлось столкнуться разведчикам. Подданные Проклятого не были старожилами подземелий; обосновавшись здесь, они обнаружили гигантские комплексы, хозяева которых давно сгинули во тьме веков, — но ведь кто-то из древних обитателей мог и остаться. Поэтому для защиты от неведомой опасности в отряде, кроме сильных, медлительных и неповоротливых зомби, были еще мумии с копьями, скелеты, вооруженные короткими мечами и небольшими круглыми щитами.